Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
— За что же? — допытывался Антипов.
— Ой, погодите, дайте в себя прийти! — Сергей старался подавить в себе эту ненужную, неуместную радость. — А я ведь и не знал, что вы…
— Взяли вот, — сокрушенно вздохнул Антипов. — Верно говорят, сколько веревочке не виться… Жадность довела, гордыня неуемная. И глупость. Ходил бы в попах — горя б не знал. Церковь-то отделена от государства. Они только и могут, что разоблачать, фельетоны строчить. А тут на тебе. Ну, я — ладно. Вы-то как? За что?
На них смотрели с любопытством, под этими взглядами неловко было стоять посреди камеры и говорить о таком. Антипов догадался, подхватил под локоток, усадил на жесткую койку.
— А я звонил третьего дня, — Сергей все уводил разговор, все оттягивал ответ. — Какой-то человек все допытывался, кто я да зачем звоню.
— Так это ваш звонок был, — отозвался Игнатий Ефремович. — А следователь вдруг о каком-то Саламатине спрашивает. Откуда ж мне знать, что это вы. Сережа и Сережа… У меня как раз обыск шел, когда вы позвонили.
— Я и не подумал…
Антипов сидел рядом, смотрел на него выжидающе, хотел все же выведать, за какие такие дела мог попасть в тюрьму молодой учитель, такой стеснительный, такой совестливый и робкий с виду.
Рассказать ему надо было. Но после изнурительной и жуткой ночи, после всех этих потрясений сил у Сергея совсем не осталось. Вспышка странной радости при виде Антипова отняла последние. Уснуть ему надо было, забыться, да разве уснешь здесь…
— Игоря я убил.
— Тю-тю-тю, — изумился Игнатий Ефремович и пристально, откинувшись для удобства обозрения, посмотрел на него. — Неужто?
— Так вот вышло.
Ни сочувствия, ни жалости не было в лице Антипова, изумление одно, и Сергей с беспокойством впервые подумал о том, как трудно ему будет доказывать свою причастность к убийству. Наверное, настоящий убийца иначе бы вел себя, по-другому говорил о происшедшем. А неискренность, обман этот видны всем. Однако он тут же стал успокаивать себя: в конце концов для следствия и суда важны не признания обвиняемого, а доказательства его вины. Доказательства же есть — следы его пальцев на бронзовом подсвечнике. Остальное — уже детали.
— Выходит, зря я вас вызвал, — покачал головой Игнатий Ефремович. — Выходит, тут и моя вина. Я же думал…
— Да что об этом. — остановил его Сергей. — Теперь уж не повернешь.
— Когда же это случилось?
— Вчера. Поздно вечером. Я прилетел, а он там… к Вере лез…
— Д-а, дела, — опять покачал головой Антипов. — Родители и не знают еще поди? Вот горе-то…
Боже мой, как же он забыл об этом, о матери, об отце! Кровь застучала в висках, дурнота подступила с такой силой, что он едва сознания не лишился.
Антипов заметил его состояние и сказал ободряюще, переходя уже на «ты».
— А убиваться теперь ни к чему. Сам говорил, что назад не повернуть. Тебе сил и терпения надолго набираться надо. Ты молодой, все у тебя еще впереди. Суд это учтет. А потом, если уж по чести, не стоят они того, чтобы за них такие муки принимать.
— Кто? — не понял Сергей, сквозь одолевшую болезненную дрему едва разбирая его слова.
— Женщины, — спокойно пояснил тот. — Ты как хочешь религию можешь считать, дурман там или опиум, я и сам всерьез все эти бредни никогда не принимал, а только так скажу: сосудом дьявола, источником греха женщина в святом писании правильно названа. Очень даже правильно. Не Адам прельщен, а Ева, прельстившись, впала в преступление. А там и пошло, пошло — через века.
С трудом разлепив смежившиеся веки, Сергей произнес устало:
— Зачем вы так? Сами же знаете, что все это неправда. А мать? А сестра? А жена?..
— Ну, мать… Я о другом. Да ты приляг, ишь как тебя, — заглядывая ему в лицо, сказал Антипов.
— Нет, я посижу. Это нервное, пройдет… А что касается женщин, то вы совершенно не правы. Если так, как вы говорите, то все высокие чувства — любовь, нежность, восхищение красотой — все ложь? Одна похоть и существует?
— Одна похоть, — согласно кивнул Антипов. — А все остальное — дым, мираж, игра воображения.
Отходила дурнота, отпускала помалу. Полегчало голове, взор прояснялся, сила возвращалась. Теперь уже с интересом посмотрел Сергей на собеседника.
— Семинарист в вас крепко сидит.
— Да при чем тут это, — отмахнулся Игнатий Ефремович. — Я не от святого писания — от жизни иду. Тогда, когда меня Вера позвала, а вернее выпивку раздобыть, я примеры из Библии приводил не антирелигиозной пропаганды ради, как ты изволил заметить, а чтобы только внимание твое к данному вопросу привлечь.
— К женскому?
Уже и усмешка проскользнула в голосе Сергея, и он радовался своему возрождению.
— К нему, — не обидевшись на эту усмешку, продолжал Антипов. — Я ж видел, что ты еще мальчик, от папы и от мамы, уж не серчай за правду. А Вера — женщина, замужем побывала, ей все эти игры знакомы… У нее…
— Я вот что вам скажу, Игнатий Ефремович, — недовольно прервал его Сергей. — Вы Веру унизить хотите, очернить ее в моих глазах. Только труд этот ваш — напрасный. Никакая грязь к ней не пристанет. Она хорошая, только несчастная, так уж у нее все сложилось.
— Ну, несчастная — это так, — снова не обиделся Антипов. — Только ведь все несчастья — от самой женщины. Источник греха — она. Я почему тогда по телефону намекал? Думал, может, надо тебе приехать и все самому понять. Тогда не стал бы звонить, слова всякие ей говорить, а выкинул бы из головы, и все. С Игорем-то покойным, пусть земля ему будет пухом, они опять встречаться стали. Она по телефону с тобой говорит, а он ее дожидается. Ночевать даже оставался.
— Игнатий Ефремович! — протестующе воскликнул Сергей.
— Нет, уж ты послушай, потому что дело мое к концу подойдет, осудят, а там, может статься, и не свидимся более. Кто же тебе правду-то откроет?
— А кому она нужна, такая правда? — с болью спросил Сергей. — Сплетни это, а не правда.
Заметив брезгливую гримасу на его лице, Антипов отвернулся и произнес уже не с прежней уверенностью:
— Это не сплетня, это жизнь. А тебе, думается, надобно к жизни поворачиваться. Пора уже.
Догадка вдруг осенила Сергея, и он, вымещая обиду, высказал ее с неожиданной для себя жестокостью:
— От вас жена, попадья ваша, ушла, вот вы и охаиваете всех женщин подряд.
И по тому, как вздрогнул, как посмотрел на него и сразу же отвернулся, встал и отошел Антипов, Сергей понял, что все так и было.
Тут шаги раздались в коридоре, замок лязгнул, распахнулась дверь, и сержант вызвал Антипова на допрос к следователю.
Провожая его взглядом, Сергей с отчаянием, какого еще не испытывал никогда, подумал, что жизнь для него кончилась, потому что это — не жизнь.
Говорить им было больше не о чем, и мучительно было сидеть рядом и молчать, по-своему переживая общее горе. Чай давно остыл в чашках на столике перед ними.
— До сих пор поверить не могу, — снова сказала Саламатина и покачала головой; глаза ее высохли от слез, но лицо было припухшим, и она, по новой уже привычке, все подносила к губам измятый платок. — Не могу… Отец в Баку, в командировке, не знаю, как и сообщить ему. Все надеялась: может, ошибка какая, может, выяснится…
— Так вышло, — в который уже par сказала Вера, не глядя на нее, зажав коленями стиснутые ладони и желая одного только: скорее бы она ушла.
При встрече Вера так растерялась, так разволновалась, что не расслышала, не запомнила имя и отчество Саламатиной, и теперь не знала, как к ней обращаться. Полагалось бы мамой называть, раз уж так все сложилось, но язык не поворачивался, не могла она мамой ее назвать.
— Он же у нас один, — продолжала Саламатина, — и поздний. Сколько лет с мужем прожили, а ребенка все не было, мы уж смирились, хотели из родильного дома взять. Есть же, говорят, матери, которые отказываются. А Сережа родился, мы на него разве что не молились. Все ему, все ему. Война еще в глазах стояла, вот и хотелось, чтоб ребенок наш нужды не знал. Он тихим рос. Все, бывало, рисует или книжки листает. Сначала картинки смотрел, потом читать выучился — не оторвешь.
Образование получил, работать стал, жить бы да жить… — Она с трудом сдержалась, чтобы не заплакать, замолчала с платком у рта. — Сережа мухи не обидит, а тут…
Она не выдержала и тихо заплакала.
Стыдно и больно было слышать все это, и у Веры тоже глаза наполнились слезами. Но она не изменила позы, не стала вытирать лицо, только сглотнула горькую каплю, проскользнувшую по щеке.
Они по-разному смотрели на событие, которое свело их вместе. И то, что знала Вера, не могла и не должна знать мать Сережи. Но причину его поступка они объяснили одинаково.
— Я все думала, думала, как же он решился на это, — совладав с собой, продолжала Саламатина. — Сережа несправедливости не терпел, благородство в нем было? Мы как-то забыли это слово — благородство, а зря…
